концерна «Уверенность» стал перед мысленным взором Леха. Что делать, если уж такой человек, как Кисч, стал почти заключенным, им с Роной и думать нечего о самостоятельности.
Чувствуя, что надо о чем-то говорить, он откашлялся.
– Как это тебя с головами? Или по собственному желанию?
– Ну что ты, кто пожелает? Мы тут занимались регенерацией органов. Сам-то я не биолог, электронщик, но работать пришлось с биоплазмой. Сделали такой электронный скальпель, и как-то я себя поранил – у нас же дикая свистопляска с разными облучениями. Короче говоря, выросла еще одна голова. Сначала смотрели как на эксперимент, можно было еще повернуть по-другому. А потом вдруг сразу стало поздно.
– Почему?
Кисч промолчал.
– А когда тебе приходится думать, – начал Лех, – то есть когда думаешь – в две головы, что ли? Одновременно? Как на рояле в две руки? Вернее, в четыре.
– Зачем же в две… – Хозяин внезапно прервал себя. Его руки взметнулись к переключателю на стене, потом он неловко с отразившимся на лице усилием опустил их. – Перестань! Ну перестань же! – Руки еще раз поднялись и опустились. – Извини, Лех, это не тебе… Так о чем мы? Нет, естественно, я не в две головы. Каждый сам по себе.
– Кто «каждый»? – Лех чувствовал, что холодеет. – Это все же твоя голова?
– Не совсем. Голова, строго говоря, не может быть «твоей», «моей». Только «своей».
– Как? Вот у меня, например, моя голова.
– Нет. Ведь не имеется же такого тебя, который существовал бы отдельно от этой головы. Поэтому неправильно о своей голове говорить со стороны – вот эта, мол, моя.
– Не понял.
– А что тут понимать? Помимо головы личности нет. Но зато там, где имеется голова, мозг, там налицо и сознание… Ты хоть отдаленно представляешь себе, что такое твое собственное «я», личность?
– Ну мозг. – Насчет личности Леху как раз хотелось выяснить. – Мозг, потому что тело-то можно менять, если надо.
– Не вполне верно. Мозг – только вместилище для «я». Если он пуст, личности нет. А содержанием является современность, сгусток символов внешнего мира. Сначала, при рождении ребенка, мозг – tabula rasa, которую мы с тобой в школе проходили. Чистая доска, незаполненная структура. Затем через органы чувств туда начинает попадать информация о мире. Не сама внешняя среда, а сведения в виде сигналов на электрохимическом уровне. Таких, которые оставляют знаки в нервных клетках. Знаки постепенно складываются в понятия, те формируются в образы, ассоциации, мысли. Другими словами, «я» – это то, что органы чувств видели, слышали, ощущали и что потом в мозгу переработалось особым для каждого образом.
– И все?
– А что тебе еще надо?
– Никакой тайны? Божественной искры, которую нужно беречь?.. Получается, что все люди, которые ходят, что-то делают, не более как сгущения той же действительности? Но только в символах?
– Тайна в самом механизме жизни, в сути мышления. Не знаю, насколько она божественна. Ну а личность – никуда не денешься – внешний мир, переработанный в образы. Правда, у каждого согласно генной специфике. Наследственно. Поэтому Роланд и говорит: «У человека нет природы, у него есть история». То есть он подразумевает, что «я» – это постепенно, исторически, день за днем развивающийся сгусток образов.
– Какой еще Роланд?
– Гильемо Роланд, перуанский философ.
– Ты и до философии дошел? – Лех вдруг почувствовал озлобление против Кисча. Сидит тут, устроился, инфляция ему хоть бы что. – Черт знает какой умный стал! А я примерно тем же олухом и живу, что в школе был. Даже не понять, с чего ты стал таким гениальным. Питание, что ли, особое?
– Питание тут ни при чем.
– А что «при чем»? Ты кончал свой физический, в самом конце плелся. И потом в той первой фирме тебя едва терпели.
Хозяин встал, прошелся по комнате, отражаясь во всех зеркалах. На миг появилась и тут же исчезла вторая голова.
– Понимаешь, если правду, я, собственно, и не совсем я. Не тот Сетера Кисч, с которым ты в школе сидел.
– А кто?
– Пмоис.
– Пмоис?! – Лех откинулся назад и едва не упал, потому что у круглого табурета, на котором он сидел, не было спинки. – Ловко! Пересадка мозга, да?
– Ага. Не могу сообразить, встречался ты когда-нибудь с ним, то есть со мной, с Пмоисом… Кажется, встречался. По-моему, у этой Лин Лякомб, в ее доме. Я, будучи еще Пмоисом, демонстрировал у них материализацию Бетховена. Работал в концерне «Доступное искусство».
– Помню, – сказал Лех. – Какие молодые мы были тогда! Во все верили. Я, во всяком случае, верил. Кажется, тысяча лет с той поры минула. – Он вздохнул. – Мы вместе с Чисоном приходили на материализацию. Пмоис был, по-моему, такой плечистый мужчина, выдержанный. Значит, с ним я сейчас и толкую? Но в теле Кисча.
– Примерно… Видишь ли, Сетера Кисч с грехом пополам окончил физический. То есть четыре курса хорошо, даже блестяще, а на последних скис. Стал ученым, но средним, без полета. Тянул лямку, но в фирме никто не был от него в восторге, и у самого неудовлетворенность. Родители, конечно, виноваты. Помнишь, какая в те годы мода: нет звания бакалавра, значит неудачник. Но у Кисча-то хватило честности перед собой признать, что не туда попал. А тут мы случайно сошлись. Меня тогда кинуло в портновское дело, работал в одном ателье закройщиком. И как раз является Сетера Кисч, магистр, заказывать себе костюм. Снимаю мерку, он тоже участвует, советует. Да так ловко у него получается – прирожденный портной. Чувствую, человек оживает, когда у него в руках ножницы или булавка. Что ему просто тоскливо возвращаться в свою исследовательскую лабораторию. А я, с другой стороны, электроникой очень интересовался. Книги читал, схемы собирал. Однако образование только среднее, незаконченное…
– Ну-ну, – сказал Лех, – дальше.
– Так или иначе, стали мы с ним раздумывать. Ему переходить из физиков-теоретиков в закройщики вроде бы позорно. Что родственники скажут, друзья? Да и в среде портных тоже будет выглядеть белой вороной. В то же время меня в научно-исследовательский институт никто без диплома не возьмет, будь я даже Фарадей по способностям. В конечном счете решили махнуться мозгами. Он мне о себе все порассказал, я ему свою жизнь обрисовал. И на операционный стол. В электронике у меня отлично пошло: патентов десятки, доктора скоро присвоили. Потом только вот эта история со второй головой. А Сетера Кисч в облике Пмоиса, в бывшем моем, выдвинулся как портной. Премии на Парижском конкурсе, в Сиднее золотая медаль. Собственное дело.
Лех кивнул:
– Ну как же! На мне вот брюки-пмойки.
Он тоже встал и в волнении прошелся по комнате.
– Слушай, раз уж